Илья Кровиn

* * *

Пилат умыл руки. Иуда удавился.
Петр отрекся. Гитлер не взял Москву.
И только Христос - воскрес.


Антихрист

кто такой антихрист?
Кто он такой?
То есть как это кто?
То есть как это кто?

Вместо ответа я выверну наизнанку пальто
и подумаю снова о маленьких женских уловках,
заставляющих меня проявлять настойчивость,
бойко барахтаясь в тесных и скользких
оправданьях реальных причин одиночества

нет, ну все-таки
кто такой антихрист?

Антихристос, которому нелегко, но приятно
устоявшуюся традицию лицемерия и самообмана
убедить в том, что вера - не сила, а рваная рана,
из которой течет кислота, оставляя на совести пятна,
прожигая насквозь все абсурдные доводы разума
в пользу того, что мир будет спасен водолазами

антихрист - он знает о том, кто он такой?

Почему бы и нет, если в нем заключен ледяной
обжигающий свет, припечатанный к небу луной.

Но антихрист ведь должен бояться? хотя бы насмешек?

Он боится просунуть свой череп в молитву вдовы
или вырезать ломтик кошерного мяса из горла коровы.
У антихриста чувство юмора, как дневной взгляд совы,
а смех у него какой-то крошащийся и нездоровый.

Мы спасемся из-под власти обаяния антихриста?

Спасемся.
Или вернемся к Господу Христу,
чтоб отчаяться
Или вляпаться в пустоту.

Мы сумеем спастись от недооценки антихриста?

Захотим - сумеем. Не захотим - переоценим себя
и подохнем от лени, как свиньи, лежащие в луже.
Никого не любя. 
Не продав, но купив у антихриста эластичные души.

А, собственно, существует антихрист?
Может мелом
мы рисуем его на асфальте за час до грозы?
Слышишь гром?

Существует ли он?
А чего тут гадать!
На хуй! В лом!
Вот придет он - и мы разберемся. Сразу во всем.

Если успеем.


О главном

В этой жизни столько перспектив,
столько бесподобных ухищрений,
призванных, отвергнув и разбив
страх и совесть, сделать жизнь потребной.

Можно верить в искренность и лгать,
резать вены спящему бродяге,
путать богородицу и блядь,
ночью пить в лесу коньяк из фляги.

Можно стать изысканным козлом,
пользуясь почетом и любовью.
Можно заниматься ремеслом,
чувствуя призванье к богословью.

Можно спать раздетым на полу,
не воспринимать видеоклипы,
и, скребя ногтями по стеклу,
весело играть в стереотипы,

или, положив игре предел,
вжиться в роль последнего мерзавца
и любить весь мир через прицел.
Главное, - в гробу не обосраться.


* * *

в мире правды игр и отражений
благодать с т р а ш и т с я с т а т ь блаженной.


Иуда в городе

Блуждая по снежной Москве, отраженный витринами,
сдавив горло красным шарфом, он тепло улыбается
прохожим, похожим на помесь зверинца и задницы.
По городу бродит Иуда с глазами невинными.

Слегка сторонясь светофоров, ментов и, задумчиво
кусая собаку за хвост в переходе, он все еще
не встретил Христа и не стал оправданием сборища
бессильных озлобленных трупов, чья боль перекручена,

как нерв, корабельный канат или довод схоластика.
Предательство - вовсе не высшая мера безумия.
Предательство это большая ожившая мумия
загробной любви, непонятной, отвратной, как свастика.

Иуда гуляет по этому снежному городу,
надев на лицо выраженье смиренного ужаса.
И сердце, с метелью обнявшись, без музыки кружится.
И теплым глазам от холодного ветра не холодно.


* * *

предательство Иуды - ледяной пруд
ледяные струны травы растут изо льда
а Иуда предан
предан огню.


Американский бар на Маяке

Семь вечера. Четверг. Начало лета.
Тяжелый, вязкий воздух, духота.
Вспотевший мент ждет ночи и минета,
обмакивая плешь в платок промокший,
давя асфальт расплавленной подошвой. 

Расталкивая улицы и лица я случайно заглянул
в американский бар на Маяке,
где сник, прилипнув к стулу, овеваем сквозняком,
и мутным рыбьим оком посмотрел кругом.

Бар полупуст, как послепраздничный свинарник (многих съели)
или лазарет через неделю после объявления мира:
кругом полно как всяческих животных, чьи мечты гигиеничны,
так и спокойно-деловитых мясников,
чьи мысли, чувства и поступки целесообразны и безличны.

в напрасных взглядах и надеждах женщин радужно отражены
раскормленные подбородки псевдо-москвичей,
что родились в далеких городах и покорили слабую столицу,
легко поработив сомненья, отодвинув церковь, прикусив язык,
а конкурентам выдавив кадык.

Американский бар - пародия на щедрость и уют.
Официанты - свойски вездесущи,
то тут, то там с улыбками снуют.
А список блюд - что пропуск в райски кущи.

На стенах шляпы, сапоги со шпорами, колеса от телег, -
лубок а la салун плюс бесконечный фарш из МТV 
(под самым потолком на тонкой полке телевизор
почти без звука, без эмоций перемалывает клипы -
тела, ландшафты, спецэффекты, юмор некошэрный, -
мерцающий абсурд на грани чистых обобщений)

Я пью текилу (рюмка - 100 рублей)
листаю глянцевый журнал
(н а й д и с в о й с т и л ь, ч т о б с т а т ь т а к и м, к а к в с е)
жую лимонный ломтик неспеша
и жду свою красивую знакомую (она свой стииль нашла).
В моей битком набитой голове, где угнездился модный хаос,
застряли пятна света, изумление, занозы интонаций, тени пауз.

Американский бар на Маяке
похож на крысоловку без приманки,
чей ненадежный сеханизм молитвой вымазан с изнанки.
Здесь каждый пойман и обманут, как дитя. Тут все как дети,
готовые любое униженье оправдать и узаконить.
Тут можно каждому откусывать его мудацкий взгляд на жизнь,
в котором нет ни радости, ни гордости, ни смелости.

Американский бар на Маяке
как отраженье времени и мании
преследованья честной одномерности. Когда нелепо лгать
и абсолютно невозможно верить.
А весь обычный произвол сознанья,
способного лишь ныть и защищаться, -
не более чем цирк и парадокс.

В американском баре нет дверей,
а вместо окон натюрморты денег.
Здесь каждый третий - зверь или еврей,
или игрок,
а каждый Бог - тотальный неврастеник,
и дым американских сигарет Его не согревает даже летом.

Зато меня здесь греет мексиканский кактус,
в бутылке переплывший океан
и опрокинутый сначала в рюмку, а затем ко мне в желудок.
(его путь изначально был всецело предугадан, жалок, жуток).
И в знак благоговения перед такой мучительно тупой судьбой
я добросовестно и скорбно проблююсь в ближайшей подворотне.
Будь чист, бесперспективен и свободен, блядский кактус!

А хорошо бы ту официантку, что принесла с улыбкою текилу,
разложить (как тело фараона, приготовленное для изъятья внутренностей 
и для бальзамирования) прямо на столе,
забить ей в горло ножку стула, прошептав на ухо:
"здесь больше не осталось абсолютно ничего для жизни;
попробуй съесть таракана или хотя бы выключить телевизор,
когда придешь домой с работы, чтобы говорить по телефону
до глубокой ночи неизвестно с кем".

Американский бар сдавил меня. Сдавил и сплюснул
каждый мускул, каждый мысленный повтор и вывих чувства.
Я деформировался. СТал самим собой. Мне стало грустно.
Но грусть не стала многоточием, а превратилась в почерк.
Американский бар закрыт и взорван каждой ночью.

Мне в детстве снились взрывы смеха. А потом я умер. Или вырос.
Стал тихой божьей тварью, не подверженной простуде и стыду.
Я шел всю жизнь по толстому заснеженному льду.
Был вне опасности и вне себя. Но как-то утром
в моей заиндевелой голове завелся праздничный фантом.
И он спросил: Зачем я здесь? Здесь душно. Где здесь выход?

Американский бар - не просто клетка,
а безошибочный облом любых рогов, копыт и крыльев.
Мой ангел спит в углу, порядком перебрав и обессилев.

Какого черта я забрел в американский бар?
Мне захотелось стены окатить бензином из канистры,
чиркнуть зажигалкой, вспыхнуть и сгореть,
под вопли окружающих, столь возбужденных словом с м е р т ь.

Ненужный экстремизм в связи с плохим пищевареньем
похож на подростковые прыщи.
Иуда деликатно высморкался и промямлил: "не взыщи..."
Отсюда следует, что сделает удобным и смиренным
любого радикала, заблюдившегося агнца и приблудного поэта
лишь должным образом продуманная, регулярная диета,
составленная, как игра или намек на перспективу.
Счет выставлен. Мой мир замкнулся. Я допил свою текилу.

Американский бар на Маяке.
Мой ангел прерывает здесь свой танец.
Свет гаснет. Я болтаюсь налегке
и разлагаюсь, как американец.


Безобидная фобия

Моя мама - сибирская баба - связалась с евреем,
вышла замуж, лишилась невинности и родила меня.
А в 14 лет я отчетливо понял насколько же мне повезло:
я - потомок царей, пастухов, торгашей и картавых красавиц
(хоть по паспорту русский, а рожей - типичный монгол).

Мне по вкусу смиренье и дикая оргия неуправляемой воли.
По натуре я крайне покладист, прижимист, спокоен и прост.
С чистым сердцем готов есть свиней, говорить по китайски,
не верить в пришельцев и сесть в метро рядом с тухлым бомжом.
Для меня нет предела смиренью. Я глумлив и готов ко всему.

Вот, к примеру, могу отказаться от права считать себя жертвой.
Пусть любой патриот-пидормот даст мне в пах, плюнет в душу,
сожжет квартиру, изнасилует жену, а меня поцелует взасос,
перегаром и праведным гневом мне в жопу дыхнув саркастично.

Пусть меня обсчитает усталая мятая баба за липким прилавком.
Пусть задроченный мент заберет меня днем в обезъянник,
где, отняв документы и деньги, дубинкой ударит по почкам.
Я не буду кричать и мочиться в штаны. Я пойму.

Пусть последний трамвай не успеет меня подобрать,
и я буду всю ночь добираться домой в Рождество
(без копейки в кармане, негромко мурлыча Ava Adore)
Пусть облезлая жучка облает меня равнодушно.

Пусть случайная связь мне подарит изысканный триппер,
чтобы я, чуть стыдлив и задумчив, мгновенно его залечил.

Я согласен сочувственно поиметь престарелую поэтессу или
подчиниться с улыбкой смазливой смешной малолетке.
Пусть ее бритоголовый приятель из Омска мне отрежет язык
или выебет в скользкую искренность, а после с улыбкой судьи
врубит Вагнера или Высоцкого, крикнет "зиг хайль"
и закупорит в газовой камере, как последнюю тварь.

Я лишен предубеждений и догм,
научившись стеснять и стесняться,
ухватив сразу несколько мертвых пророков за яйца,
я открыт пропаганде зеленых, истерике красных,
радикальной ущербности черных,
ожесточению голубых и фальшивому блеску золотых
куполов.
Мне по кайфу любое влияние, каждый диктат.
Я готов 
Измениться, исполнив любой герметичный обряд.

У меня не осталось меня. Стахи скисли, створожилась боль.
Я согласен на все,
абсолютно на все,
лишь бы только не быть НИКОГДА (!)
русским (российским) интеллигентом, эдаким пряным жлобиком,
у которого пусто в штанах, кисло подмышками и т я ж к о в н у т р и.
Я уеду в Израиль, примкну к организации освобождения Палестины -
только бы не оказаться в ряду (и в аду)
русской (российской) Интеллигенции.


* * *

Убийца выглядит героем.
Искусство высралось в горшок;
над ним густым гудящим роем
кружит невыспавшийся Бог.

Жидов и педиков - к ногтю!
кричат чужие кровь и сперма,
кусая мертвую культю
Культуры. Молча, равномерно

мясник разделывает тушу
и вынимает сердце, печень,
кишки и страхи, желчь и душу,
а также прочий сучий перечень

того, с чем принято мириться,
когда из жизни вынут стержень
и все зависло. А убийца
не пойман и не обезврежен.


* * *

ирреальные дети,
торчащие в интернете
безвылазно,
изъясняющиеся при помощи междометий,
похожие на живой хлам, -
вот идеальный плацдарм
для высадки антихриста.


* * *

Ребенок вынул лезвие из горла попрошайки,
свернул в переулок, споткнулся и чуть не упал.
Кровь с лезвия капнула ему на ботинок.


* * *

белое вино с мускатом
шоколадная конфета
и раздавленный таракан рядом
с еле видимым в темноте буфетом


* * *

Сидел в приемной. Ждал. Зевал.
Пил кофе принесенный секретаршей.
Смотрел на мелкий снег за окном.


* * *

мы знакомы четыре года, у нее муж и сын.
Она старше меня, ее младшей сестре 18.
Я заехал к ним в гости поесть и потрепаться.
Заехал, как обычно, один.

На кухне у них пахнет как-то особо, -
чем-то неуловимо пригоревшим. Играет радио.
Она православная и авторитаврная особа,
умело держащая мужа на грани истерического озноба,
отчего муж задерган и как-то уныло бородат.
Словом, семья у них крепкая и терпкая, как виноградина.
Они живут под Москвой, живут, на мой взгляд,
неинтересно, натужно и мерзостно.
Исповедуют принципы пожухлой интеллигенции,
то есть питают тайную страсть к комфорту,
от которого воротят морду,
почему на туалетной двери у них нет ни замка, ни ручки.

Впрочем, я живу ничуть не лучше.

Ни черта не чувствуя и не понимая,
киваю
в ответ на бесчисленные
жалобы
и пожимаю плечами (мысленно)
в ответ на их пристрастие к иконам, посту, молитве.
По сути дела им надо бы
прислонить глаз или горло к банальной бритве.
Дернуть, разрезать, вытереть лезвие.
Но все мои советы - вещь заведомо бесполезная.

- деньги не решат ничего. Но они нужны, -
изрекая подобные максимы, начертанные мелом
на мокром (где они не видны)
она стоит у плиты и готовит ужин.
Ее муж разливает вино по фужерам.
Светит ночник. Верхний свет не нужен.

Потом мы едим. Сын вместе с нами -
наглый толстый малыш, научившийся лгать.
Разговор пошл и вял. Я чувствую себя уродом.
Она говорит о музыке, обронив мимоходом:
- "Реквием" слушать боюсь. Такой смертный пафос!..
и я, соглашаясь,
обещаю себе
первым делом
дома
послушать Моцарта.

Потом мы допиваем вино. Вечер теряет прелесть.
Мы промыли друг другу мозги. До отвала наелись
самолюбия и сарказма.
Я уезжаю.
Пора.

Понуро
вернувшись домой уже под утро
(поехал из этой семейки в ночной клуб,
где выкурил три косяка и наигрался в бильярд)
я беру с полки кассету, вставляю, включаю,
усаживаюсь на по, закрываю глаза.

Tuba mirum - скачок и сразу - agnus dei
Все кончилось. Смерть - лаконична, фальшива.
Пафоса же в ней не больше, чем в моей клоунаде
или в чистосердечии подвешенного на дыбе.

Я сижу на полу
ибо
в аду мне париться пока вроде не надо.

В холодильнике есть немного темного ледяного пива.


* * *

женщины, с которыми я не сплю, но дружу.
Они заполняют мои представления о жизни
потоком своей благоухающей неразберихи.


* * *

Слова не выражают впечатлений.
Голос иногда сипнет на ледяном ветру.
Жирное желтое пятно трудновыводимо.


* * *

Жизнь преломляет веру, как вода
в аквариуме преломляет левый нижний край
ковра на стене. И угол дивана.


* * *

перебегали на красный - я наступил в лужу
промочил ботинок, а через пару дней
обчихал весь сортир в гостях у твоих друзей
ты потом весь вечер поглядывала на меня,
пила сок и болтала с этим жирным нумизматом,
у которого твои ноги торчали в зрачках,
как две иголки, длинных и тонких.


* * *

Чем ты бреешь череп?
Опасной бритвой.
А с кем ты спишь?
С полным желудком.


* * *

Я видел рыбу в глубине зеркал.
Ловил ее. Но так и не поймал.


* * *

Нарцисс переутомился, свалился в воду
пришел в себя, захлебнулся, закрыл глаза
и впервые почувствовал о т в р а щ е н и е.


* * *

Потрепанный прохожий в серой куртке
смотрел на уток в маленьком пруду
кругом был парк, деревья, снег и ни души
а утки плавали,
ныряли клювами...

поймав одну из водоплавающих тварей,
одинокий наблюдатель резким жестом
свернул ей шею, положил в рюкзак
покинул парк
и долго шел по зимним сумеркам

потом в пустой квартире,
меланхолично ощипав покойницу,
он опалил ее над газовой плитой,
зажарил на остатке масла в сковородке
и до самого утра (всю ночь на кухне просидев),
не проронив ни слова,
ломал и ел, 
ломал и ел
куски убитой утки,
внимательно рассматривая их
при свете голой лампочки

подносил к лицу кусок
рассматривал
и проглатывал
так всю ночь.
пока не съел
все.
До косточки.


* * *

Темное оконное стекло. Времени - 23.
(за окном весенний вечер и фонари)
Мое лицо отражается в темном стекле
Словно в зеркале.

Моему отражению хочется спать.


* * *

Современная жизнь - это ложь пустота и серийность,
Мир становится мертво-рекламной прокладкой ТВ.
Разобщенность людей незаметно и крепко скрутилась
в сокрушительный хаос безверья в моей голове.


* * *

Я выебу треснувший хаос зеркал.
Разжалую стыд. Изнасилую совесть.
Потрачу кредит, арендую вокзал
и встречу с фанфарами первый же поезд,

разлегшись на рельсах с отрыжкой в душе.
Я - маленький принц, потерявший принцессу.
Мне больно и тошно. Похоже, уже
судьба не захочет приличную пьесу

поставить. И я обречен повторять
вчерашние реплики, лживые жесты.
Бездарный актер, трехгрошевая блядь,
я корчусь от злости, мечтая о мести.


* * *

У моей предыдущей любимой
уши и хвост, как у зайца.
Ее мягкий младенческий череп
(в котором гнездятся хищные птицы
с тупыми клювами, гнутыми когтями
и глазами, налитыми кровью падали)
в профиль похож на надтреснутый контур Грааля.
У моей предыдущей любимой
тонкие эластичные косточки,
напоминающие некоторые слова и обороты
из второго послания к Коринфянам.
У моей предыдущей любимой
короткая прическа
и нервы ни к черту.
У нее близкий и медленный голос по телефону,
который я терплю, как ступеньки на эшафот.
У моей предыдущей любимой
губы дышат нежностью и силой.
Она отсасывает из меня весь гной до капли.
Ее душа - кроваво-бурое пятно на белой ватке.
А мировосприятие у нее
приторное и пористое, как шоколадка,
которую хочется до самого утра
ломать, крошить
ломать, крошить, глотать,
ломать,
крошить
и выплевывать.


* * *

книга в кожаном переплете. Полночь.
Линия жизни режет ладонь насквозь
Пустые слова - замызганная мелочь,
случайно выпавшая из кармана в грязь.

Жизнь кончилась. Но время еще есть.


* * *
Ole

с одноногим китайцем 
танцевать
или на одноногом стуле
сидеть
легче, чем жить с женщиной,
у которой в каждой ситуации
обострено одно-единственное:
чувства
(а разум спит, свернувшись эмбрионом,
и видит сны про гордый разрыв отношений).


* * *

это странно.

я могу слизывать сопли
с носа моей любимой,
когда она прихворнет.
Я готов положить себе в рот
палец ее ноги, как леденец. Или лизать ее анус,
задыхаясь
от нежности
к этой горячей, пульсирующей промежности
и одними губами
маленькими глотками
пить из ее влагалища.
А еще
мне доставляет удовольствие запах ее эфимерного пота,
запах ее пахнущего табаком дыхания, ее волос аромат
и вид
ее менструальной крови, теплой и темной...

при этом меня охватывает брезгливый ужас
от вида детской блевоты или соплей
(у многих моих друзей
есть малолетние дети).

Это
действительно странно.
Что за выборочная брезгливость?
В чем тут фокус?
И почему я хочу,
чтобы ты родила мне девочку?


* * *

Всех, кто знал его прежде, всех женщин, друзей и жен
он легко и поспешно из жизни и сердца вычеркнул.
Он бежал от себя безысходностью поражен,
словно словом Христа, прозвучавшим светло и вычурно.

Что осталось от прошлого? Что остается всегда
от проигранных дней и чувств? Недоумение
и саднящие сны. Он бежал от себя туда,
Где нельзя не жить, упираясь душой в последнее

доказательство истинной сущности пустоты.
Он купил себе новый паспорт с коротким именем
и порезал свой стыд на кровавые лоскуты
одиночества, став еще более злым и искренним.

Он бежал от себя, он пытался найти свой стиль
в интонациях пули, пробившей затылок девочки
4-5 лет. Он молчал, мерз, не знал, грустил,
и, боясь оглянуться, смотрел на себя доверчиво.

Он бежал от себя и, тасуя колоды лиц,
он играл в них, смеясь, он учился терпеть свой выигрыш.
Он бежал от себя в мир без правил и без границ,
оставаясь внутри себя, - из себя не выпрыгнешь!


* * *

Жизнь проходит быстро и лениво,
страх взаймы у смерти не беря.
Смутный снег начала ноября.
Связь длинною в два презерватива.

Ночью кофе, утром сигарета,
вечером набор избитых фраз.
Искренность - игра. Безверье - грязь.
Кокаин - глоток дневного света.


* * *

У смерти на хвосте четвертый глаз,
А между ног оскаленные зубы.
Ее отсрочки шелк или атлас,
А обещанья вкрадчивы и скупы.

У смерти в сердце пепел и елей,
Она чеснта и ласкова со всеми,
Кто смог сыграть себя и вместе с ней
Соединить разорванное время.


* * *

... и пока этот ангел снимает седьмую печать
я хочу обо всем понемногу успеть помолчать...